Новая Россия

II. Почему системные либералы неспособны увидеть 1991 год как углубление крушения Русской Системы

Наши «либералы» и наша преступная власть

Применительно к современной власти слово «либерализм» до сих пор остается в обиходном российском лексиконе как проистекающее из самоназвания «либеральные демократы», которым нарекли себя оказавшиеся у власти в России люди во главе с Ельциным – в результате распада Советского Союза.

Они и тогда, двадцать лет назад, не были никакими ни либералами, ни демократами. По своей социальной сути, по происхождению, по принадлежности и по ментальности они представляли самую настоящую советскую бюрократию (номенклатуру второго, а иногда и первого эшелона) и обслуживающую ее столь же советскую «интеллигенцию» (главным образом из экономистов). Последние, как я пытаюсь показать, и либералами-западниками на самом-то деле тоже никогда не были – они лишь сами себя так идентифицировали. На самом деле они всегда были и остались книжниками и фарисеями. Как известно, это очень древняя и очень опасная беда. Со временем так называемые «либералы» во всех властных структурах уступали места так называемым «силовикам» и «государственникам». «Системой» стали называть лишь ельцинско-путинский режим (не Русскую Систему, как в настоящей публикации). А определения «системная» и «несистемная» закрепились за оппозицией – пропутинской (дозволенной властью, ею поощряемой и потому вездесущей) и антипутинской (властью не поощряемой или преследуемой, а потому с трудом удерживающейся за интеллектуальные клубы или за улицу и Интернет).

Если в свете сказанного вернуться к вопросу, кто есть кто и что есть что и возможна ли либеральная миссия в России сегодня, можно сделать некоторые выводы.

Нынешняя власть в Русской Системе, если рассуждать в категориях культурно-теоретических и исторических, представляет собой констелляцию множества мифологических комплексов. Основные ее характеристики в данном смысле следующие. Метафизичность и беспредпосылочность – поскольку она изначально учреждалась и всегда действовала вне имманентных социуму отношений, институтов, традиций. Идеократичость – поскольку она строилась и формировала под себя насилием общество на имперской Идее (родина, страна, государство, держава) Должного (спасение истинно христианской веры, Москва – Третий Рим, мировая революция, коммунизм). Наша власть неподсудна, внеморальна, амбивалентна, персонифицирована.

Если ту же власть рассматривать в категориях социально-политических, ее следует персонифицировать как ельцинско-путинскую, а в сущностном плане она предстает как сращенная на преступных основаниях власте-собственность. По отношению к подвластному населению российская власть является нелегитимной, насильственной и оккупационной. По своему характеру она находится в переходном состоянии от авторитаризма (с элементами автаркии, госкорпоративизма, патримониальности) к неототалитаризму.

Подобная общая характеристика нашей власти выглядит настолько странно неприглядной, что может вызвать впечатление настоящего абсурда – так не бывает! На самом деле даже все отмеченные здесь характеристики не исчерпывают всей ее абсурдности. Например, таких парадоксов: само государство в рамках этой власти оказалось фактически приватизированным очень узкой группой лиц; а «силовые структуры» и правоохранительные органы возглавили преступную «вертикаль» и «крышуют» по всей стране бандитизм и организованные преступные группировки. Целенаправленные и долговременные действия существующей власти – в том числе и в первую очередь корыстные, хотя и оформленные законодательно – окончательно превратили народное хозяйство страны в сырьевой придаток мировой экономики, а бизнес стал паразитическим и компрадорским; население России, в субъектном его качестве, полностью исключено из экономической и политической жизни.

А где и как по отношению к такой власти системные либералы?

Некоторые из либералов – но, надо еще раз особо подчеркнуть, либералы не по естественной принадлежности и не по их действиям, а по их прежней (условной или формальной) самоидентификации и/или (очень редко) по теперешнему самоопределению – сохранились в формальных институтах нынешней власти: «правительство», «Дума», «Конституционный суд». Однако их там очень мало, они там почти неприметны в либеральном качестве и уж совсем ничего не значат для общего властного курса. Кажется, они там сохранились лишь затем, чтобы кто-то мог сказать: «И они у нас тоже есть». А кто-то другой отметит: «Вот, теперь уже и либерал Кудрин действует как заправский государственник (или, в зависимости от сюжета, как настоящий силовик)».

Определение «системные либералы» закрепилось в массовом сознании все-таки за интеллектуалами, прикормленными ельцинско-путинской властью и обслуживающими ее. То есть системные либералы – как бы уже и не сама власть, а всего лишь те люди, без которых реальная власть пока не может обойтись. Настолько не может, что сохраняет их в своей системе и, более того, даже содержит у себя под боком, в челяди… А поскольку сущность нашей власти для многих думающих людей определяют именно те характеристики, что приведены выше, то они, такие люди, пребывают в недоумении: что же еще такое должна сделать власть, чтобы служить ей хотя бы и дворовыми стало совсем уж неприлично?

Недоумение моментально развеется, если все расставить по своим местам, а кошку назвать все-таки кошкой.

Либерал-демократизм – тот флер (теперь уже лучше сказать – густой туман), под которым уничтожается все, еще оставшееся от России. Вместо авторитаризма в либерально-демократическом тумане крепнет неототалитарная власть, чтобы прикончить и все то, что осталось.

Системные либералы – догматики и фарисеи, сгущающие такой туман интеллектуальной истматовско-либеральной смесью и неспособностью (или нежеланием) посмотреть и увидеть незамутненным взглядом Россию, ее власть и свое место в ней.

Прихожая ельцинско-путинской власти, в которой с удовольствием (хотя некоторые с отвращением) квартируют системные либералы, распространилась на всю Россию. Теперь это уже не только огромное количество всевозможных «институтов по исследованию», «академий» телевидения, естественных и противоестественных наук, а также «фондов» реальной политики, управления, изучения, анализа etc. Это не только Общественная палата, Совет по правам человека при президенте, различные советы при МВД, при Счетной палате, при других органах власти либо правоохранительных структурах. (У них у всех теперь уже есть свои клоны во всех регионах.)

Сами правоохранительные структуры – МВД, ФСБ, прокуратура, следственный комитет – и суды превратились в имитации, а фактически и как некие структурные целостности стали преступными организациями. Что представляет собой система образования, повторять не хочу. СМИ, и в первую очередь телевидение, превратились в наиболее агрессивные средства и способы сгущения либерально-демократического тумана: власть и их разместила на задворках, где обитают системные либералы. Вся Россия, повторю еще раз, покрылась манекенами. Все властные официальные органы, средства, организации, как и общественные советы при них, стали симулякрами.

Ну, а как же сама наша ельцинско-путинская власть, если ее органы, структуры, министерства стали преступными, а ее же средства информации не только не раскрывают глубинные причины и сущность подобной преступности, но, наоборот, скрывают, затуманивают их?

Да, и сама наша власть не только нелегитимная, насильственная, но и преступная.

Я утверждаю это, совсем не намереваясь свести преступность российской власти к юридически-уголовной составляющей проблемы. Поэтому не стану аргументировать данное свое утверждение ссылками на примеры, изобилующие в неофициальных СМИ: «Гунвор», «Байкалфинансгрупп», «Сибнефть», «Транснефть», а в самое последнее время – чей-то дворец на Черном море и «Росинвест». Не буду вспоминать даже кооператив «Озеро». Еще более ярко и совсем уже безобразно, казалось бы, очевидно иллюстрируют преступность власти такие события, как Беслан, «Норд-Ост», взрывы домов, поход Басаева в Дагестан, а также теракты вроде убийств Яндербиева, Литвиненко и т. п. Кстати говоря, встреча в Москве убийц из Катара со всеми государственными почестями (вплоть до красной ковровой дорожки на аэродроме), избрание депутатом Лугового, повышение в должностях и награждения убийц в СИЗО Сергея Магнитского – знаковые события для сознания людей во властных структурах. В таком сознании бессудные убийства «во имя Идеи» не только не считаются преступными, но даже совсем наоборот – возвышаются до уровня «Промысла»… Государева. Но все подобные события, если даже подтвердится в правовом порядке причастность к ним органов власти, впишутся лишь как производные той основной причины нашей властной преступности, на которую я хочу указать.
А основная причина из того разряда объяснений, когда говорят: это хуже преступления – это ошибка. И, соответственно, главный вопрос в такой связи: не традиционное «кто виноват?», но «как это могло случиться?» Даже еще более определенно: как это опять могло случиться с Россией, во второй раз за одно столетие?

Либерализм и русская матрица

Природу данной ошибки и ответ на вопрос «как это могло?..» о случившемся за последние двадцать лет искать надо не только в государственно-политической и экономической реальности России конца 80-х – начала 90-х годов прошлого века. Разгадка ее в глубинных основаниях русского мировидения и жизнеустройства, в русском типе культуры. «Культуры» в данном случае – как вообще всего над-природного, всего, созданного самим человеком. Следовательно, и ключ к разгадке нашей ошибки можно найти лишь в ходе анализа всей многовековой толщи становления во времени-пространстве всего нашего над-природного. Постижение таких глубин возможно лишь в ходе теоретико-, историко- и социокультурных изысканий.

Сознание исторического субъекта (здесь я снова сошлюсь на работы Ахиезера, Матвеевой, Пелипенко, Давыдова, Яковенко), характерное именно для русского социума, в силу определенных и вполне конкретных причин сформировалось таким образом, что источник порядка (иначе говоря, источник избавления от чувства страха перед хаосом, неопределенностью, безвластием) вынесен этим сознанием за пределы видимого, постигаемого опытным путем и непосредственно осязаемого мира и отнесен в трансцендентность. Это Абсолют, Бог, Должное, Власть. Надо сказать, именно здесь ничего пока специфически русского нет, подобное свойственно всем дописьменным культурам мира. Специфика начинается и воплощается в способах приобщения к источнику порядка, к Абсолюту. Русскому историческому сознанию и его субъекту – будь то все людское сообщество или отдельный его индивид – присущ не способ медиации, а инверсионный способ. При таком способе в стремлении к источнику порядка не отыскивают серединное положение, то есть не постигают совершенно иное, принципиально новое качество (разрешение проблемы) между противоположными полюсами в дуальной оппозиции. При таком способе происходит инверсия, то есть перекодировка самих противоположных полюсов с плюса на минус и наоборот, – и снова приобщение к одному из них. Самому субъекту при такой перекодировке в ходе приобщения к одному из полюсов представляется, что он преодолел собственно дуальность и обретел непротиворечивость. На самом же деле каждый вновь обретенный источник порядка снова выявляет новые дуальности, которые сохраняют в себе противоречия, не преодоленные на предыдущем этапе. Тут заключен самый глубинный ментально-психологический механизм, свойственный именно русскому типу исторической динамики, – самовоспроизведение на неизменной основе.

Погружение в глубины специфики, даже уникальности русского типа культуры необходимо, чтобы понять такие конкретные особенности исторической динамики России, как «движение по кругу», «историческая колея», «обрушения в архаику», «догоняющее развитие» и т. п. Чтобы понять самую цивилизационную сущность русского типа культуры – ее застревание в «состоянии между»: между традиционализмом и потребностями модернизации.

Подобное погружение необходимо и для понимания того, откуда проистекает принципиальная инаковость России по сравнению с Западом. Там преодоление в сознании стремления к трансцендентному источнику порядка, к Абсолюту и обретение этого источника внутри самой личности и общества проходило медленно, более трехсот лет и осуществлялось поэтапно через такие эпохальные события-сдвиги, как Возрождение, Реформация и Просвещение. А сами эти события, в свою очередь, стали возможными и реальными на основе западноевропейских Античности и Средневековья. Средневековье же в своей сущностной содержательности было в свою очередь длительным процессом синтеза между варварством и античностью, в ходе которого произошло несколько важнейших качественных сдвигов в сознании человека и общества. Уже в ходе этого синтеза многократно зафиксирован сам факт развития сознания. Можно оставить в стороне, вероятно, самый богатый в данном смысле пласт исторической реальности, где происходило развитие мысли и сознания, – средневековую западноевропейскую схоластику и богословие – и взять более приземленный пример. В ходе соединения (то есть, опять же, синтеза) обычного права варваров с юридическими нормами римского права, собранными и опубликованными в кодексе Юстиниана (529–534) и вновь обнаруженными в Болонье в ХI веке, произошло утверждение в западноевропейском сознанииправа не только как нормы закона, но и как основания для освоенных нормвсего жизнеустройства. Становление самого феодализма как социально-экономической и интеллектуально-нравственной реальности происходило, образно говоря, уже на правовой основе. Великая хартия вольностей датируется 1215 г., и в ней зафиксированы самые разнообразные правасеньоров, вплоть до права идти войной на своего короля. И главная ее статья: «Ни один свободный человек не может быть арестован, содержаться под стражей, лишен своих земельных угодий, объявлен вне закона или сослан без законного разбирательства, которое осуществляется особо назначенными людьми или по закону государства». Правило «вассал моего вассала – не мой вассал» также из той категории мыслительных сдвигов, развития сознания, без которых не могло быть феодализма и в социально-экономическом его выражении.

Наконец, такие погружения в глубины становления культуры необходимы, собственно, для понимания сюжета настоящего текста – о происхождении и глубине догматизма системных либералов и, соответственно, для ответа на упомянутый вопрос: как это опять могло случиться с Россией во второй раз за одно столетие?

Предваряя ответ, необходимо снова подчеркнуть два важных обстоятельства.

1. Предела в своем развитии – и в плане общественного сознания, и в плане социально-политического устройства – Россия достигла к концу ХV века. Потолка достигли, когда множество разрозненных, изолированных каждый в себе локальных миров, разбросанных на огромном лесостепном и болотистом евразийском пространстве, были насильственно соединены в одно большое общество, ставшее одной страной и единым государством. Соединение прежде изолированных миров, представленных к тому же разными этносами – угро-финским, восточнославянским, тюркским и монгольским, – произошло не естественным путем преодоления их догосударственной, архаичной еще культуры, а извне и насилием. Порядок большого общества был привнесен, нахлобучен на такие локальные миры и навязан им извне и силой. Русский мир тем самым уже при рождении оказался болезненно и, как показывает вся наша история, неизлечимо расколотым (в нем генетически, при зачатии оказалась заложена, запрограммирована болезненность, ущербность и уязвимость). Одна его половина – олицетворяющая, представляющая и в то же время насилующая большое общество, – это власть и все многочисленные и разнообразные околовластные структуры. Вторая половина – архаичные, не связанные между собой локальные миры вместе с их подавленным и покорным власти населением. Второй половине была чужда любая государственность, а вместе с ней и любые универсальные ценности и понятия, свойственные большому обществу. Традиционалистское еще мировидение и жизнеустройство локальных миров становилось нормой для всего большого общества и для единого государства. Вполне естественно, что и само такое единое государство не могло стать ничем иным, кроме как идеократической империей, феодального, а точнее сказать – полуфеодального еще типа.

За прошедшие пять столетий произошли огромные изменения во всех сферах жизни страны. Свершилась урбанизация, выросла экономика, повысилась техническая оснащенность, дважды кардинально менялись виды самой государственности, менялись местами столицы, размеры страны то расширялись на порядок, то вновь сужались до Московского царства. Само Московское самовластие существенно отличается от Петербургского или – вряд ли надо это подчеркивать – от советского. Но при всем при том, за чередой меняющихся внешних форм и существенных различий оставались неизменными фундаментальные смыслы (см. работы Пивоварова и Фурсова). Или, как говорят французы: la plus ça change la plus ça reste la même chose. ("Чем больше все меняется, тем больше все остается неизменным").

Потолок ХV века остается не преодоленным до сих пор. Россия по-прежнему дофеодальная империя – правда, теперь уже на последнем издыхании. Зато господствующие отношения, установленные еще тогда: а) административная, полуфеодальная рента и б) отношения по договоренности (а не договор), жизнь «по понятиям», – остаются незыблемыми. И, особенно важно подчеркнуть, ничего к ним принципиально нового не добавилось по сей день – именно потому, что цивилизационной нормой для России остается самовоспроизведение на основе неизменного матричного основания.

2. Такие категории (они же, в сущности, и есть западные ценности), как рынок, собственность, стоимость, личность, право, судебная система, права человека, правовое государство, гражданское общество, государство на службе у общества, государство как нечто отличное от страны, родины, державы, разделение властей, демократия, – все подобные понятия совершенно никак не отложились в российском общественном сознании к 90-м годам ХХ века. В качестве жизненных оснований, устойчивых традиций они никогда не утверждались, а некоторые даже и не зародились в российской исторической реальности. Они вырабатывались и утверждались в качестве универсальных форм общежития в большом обществе и в едином государстве совсем другой, европейской культуры и были универсальными только для нее, где нормой нарождения и развития новых смыслов была медиация, а не инверсия.

В конце ХХ в. в России и с Россией в цивилизационном и общекультурном плане случилось то же самое, что произошло в начале того же века – обрушилась отжившая свое и неспособная отвечать на вызовы времени Русская Система. После первого ее крушения усилиями большевиков и на основе: а) сохранившейся матрицы в виде, главным образом, мифологического сознания общества, б) перекодировки Идеи Должного («мировая революция» и «коммунизм» вместо «царствия небесного на земле») и в) уничтожения десятков миллионов (в ходе подавления населения), – удалось протащить Русскую Систему еще на семьдесят с лишнем лет.

И вот в конце 1980-х – снова усталость металла в «кольцах всевластия», кое-как подновленных большевиками после Октября и даже еще больше укрепленных по сравнению с царскими, и снова обвал системы. И снова, как и в первый раз – глубокий, всеохватывающий и, как в 1917-м, вплоть до обнажения ее матричных оснований ХV века во всей их дикости, бесчеловечности, алчности и жестокости. Все подобные прелести не пришли в Россию с 1980–1990-ми, они лишь выявились с наступлением хаоса смутного времени фактического безвластия. Это было не раскультуривание человека и общества. И не падение в пропасть безвременья, как многие пытаются представить. Это был выход наружу латентных качеств и свойств человеческой натуры и русской государственной болезненности, раскрытие скальной породы, материковой, догосударственной еще традиционалистской русской архаики.

Наиболее зримым и обнаженным русский ХV век с его патологически болезненной государственностью и традиционалистским типом культуры предстал в конце 80-х - начале 90-х в «параде суверенитетов» локальных миров и в бурном массовом всплеске архаичного, необузданного, еще совсем дикого утилитаризма.

Своя рубашка – ближе…

Я не стану указывать на «парад суверенитетов» на союзном уровне той эпохи, там было много разного и погружение в него увело бы нас совсем далеко от темы. И лишь упомяну, о чем речь касательно внутрироссийской ситуации. Многие, наверное, уже не помнят (или даже не знают), пожалуй, о таких перлах, по существу, средневековых еще локализмов, как Уральская республика Росселя, «Степной кодекс» Илюмжинова, Татарстан Шаймиева с его приоритетами над общероссийскими законами, бандитское Приморье Наздратенко и Дарькина, краснодарский национализм Кондратенко и Ткачева. Дипломатические представительства, а фактически посольства областей и краев за рубежом. Их прямые финансовые и экономические соглашения и натуральные обмены с зарубежными странами. И, конечно же, – брильянтовая россыпь самых разнообразных локализмов на Северном Кавказе. Все это не имело никакого отношения ни к суверенному федерализму, ни к ответственной экономической и финансовой самостоятельности. Предел всех подобных устремленностей от расточавшего прежде насилие советского Центра – в локальной замкнутости на основе самовластия и жизни по понятиям за чужой счет. Все это никуда не рассосалось по сей день. Наоборот. С тех пор все это наше надолго законсервированное прошлое вылилось в законченные современные формы зверства и жестокости – как, например, в Кущёвской, в приморских «партизанах», в Кондопоге, в Химках, в лужковской Москве. Апогея обнажение дофеодальности достигло в кадыровской Чечне. Здесь, в Москве стали «по понятиям», но официально и неограниченно финансировать из бюджета все мыслимые и немыслимые виды самовластия и вообще всю жизнь там, в Чечне – «по понятиям» и за чужой счет.

Необходимо следующее важное добавление. Сущность локализма как догосударственного еще типа культуры, как типа жизнеустройства, определяется тем, что отношения между людьми, между человеком и окружающим его миром устанавливаются здесь естественно, в прямом общении, путем непосредственной досягаемости, а не с помощью и не на основе универсальных абстракций большого общества типа «закон», «государство», «право», «мораль» «стоимость», «рынок». В определенном смысле данное понятие – «догосударственные локальные миры» – сегодня распространяется не только на административно-территориальные единицы, но и на производственные предприятия, особенно на крупные предприятия и на сложные производственные комплексы, из каких складывалась вся наша военная, а отчасти и добывающая промышленность, и все основанные на них моногорода.

Но, пожалуй, не менее чем локальные миры (с их вседозволенностью и безнаказанностью), впечатляющим проявлением нашего законсервированного традиционализма ХV века стал цветущий сегодня пышным цветом архаичный утилитаризм, так и оставшийся не возвышенным до уровня личного интереса в качестве материальной основы свободного человека. Утилитаризм (сошлюсь в данном случае на работы Ахиезера и Матвеевой) основан на общей для всех времен и народов посылке: и природу, и вещи, и людей – все можно использовать, превратить в средства для человеческой деятельности (вспомним средневековый абсолют Н.Макиавелли «цель оправдывает средства»). Подобный древний как мир тип нравственности двойствен. С одной стороны, он может способствовать наращиванию богатства, умений, творчества во всех формах. С другой – если он не умерен более высокими, чем он сам типами нравственности и остается только средством, но не смыслом осознанной свободной жизни, – он легко оказывается продолжением животных инстинктов человека, склоняет индивида к господству над себе подобными, становится напористым, агрессивным, беспощадным. На русской почве утилитаризму сильно не повезло. Общество и в лице духовной элиты, и в лице Церкви чуждалось самой идеи пользы всегда, когда она не выступала как польза государства – или «всего народа». Приращение общественного богатства через личный интерес всегда на Руси воспринималось как подозрительное. В «Прощании с Матёрой» Валентин Распутин рассказывает, как в послевоенной уже деревне – то есть в наше уже время – вернувшиеся с войны фронтовики насмерть затравили женщину только за то, что она занималась торговлей.

В советское время не то, чтобы пытались облагородить утилитаризм и возвысить этот естественно свойственный человеку тип нравственности до раскрепощения личности, до материального обеспечения на его основе личного достоинства человека. Его, напротив, всей карательной мощью государства пытались уничтожить вообще. (Напомню хотя бы про колоски, за сбор которых на полях по весне из-под снега давали не меньше 10 лет, но могли и расстрелять.) Его буквально пытались закатать под асфальт. А он, этот неистребимый личный интерес, вопреки всему, как травинка пробивался и из-под асфальта. Вечная его задавленность и бездумная наказуемость медленно, но верно превращала его необлагороженную грубую почвенность в потребительски-грабительскую необузданность. Поскольку пробивался утилитаризм к жизни поневоле только тайно, в обход запретов, всегда из-под полы – и, следовательно, исключительно и вынужденно на преступной основе.

Для Церкви и царей в нем не хватало духовности. Для Ленина со Сталиным он был социально чуждым, классово враждебным. Горбачев от безысходности решил спасать с его помощью испускающий уже дух социализм. Ельцин с Путиным, обставив архаичный утилитаризм законодательно и юридически, заложили из него криминальный и неподконтрольный фундамент всего российского социума.

За многие столетия мытарств русский человек со свойственной ему неистребимой нравственностью утилитаризма привык мыслить, действовать и жить в обход закона и морали. Привычка стала второй натурой. И вдруг в 1980-х «невезуха» закончилась. Утилитаризм его при этом как был, так и остался в нравственном отношении архаичным, эгоистичным и агрессивным. Но из-под морального, государственного и уголовного запрета он был молниеносно, в один момент выведен. Коммунисты во главе с Горбачевым, не подумав и не попытавшись даже увидеть и распознать архаичную природу и эгоистическую сущность утилитаризма, решили именно на его основе оживить социализм, продлить его существование. Решили повысить с его помощью эффективность плановой экономики путем усиления личной материальной заинтересованности всех работающих. На уровне идеологической риторики. А на деле началось широкое движение частного кооперирования на основе государственной собственности. Развернулась борьба за хозрасчет и снижение себестоимости при сохранении вроде бы незамеченной, как бы и не существовавшей вовсе «теневой» экономики – такой же, как у отдельного человека, второй натуры социализма. Стали добиваться повышения материальной заинтересованности трудящихся за счет сокращения финансирования основных фондов предприятий и увеличения фондов оплаты труда частных кооперативов. Все это, предположу, делалось коммунистами совершенно без осмысления последствий, достойного важности запущенного ими же процесса – и, само собой, без какого бы то ни было его правового обеспечения. А ведь по существу многочисленные постановления ЦК КПСС и Совета министров второй половины 80-х годов дали зеленый свет преступному индивидуализму и всей «теневой» экономике.

Ельцин с Путиным и их правительства со множеством «либеральных» министров в них (от Гайдара и Чубайса до Кудрина) при экспертном обеспечении со стороны еще более многочисленных системных либералов начисто отбросили идеологическое обрамление горбачевской «перестройки» со всей ее косметикой социализма. Но – что важно подчеркнуть – оставили в неприкосновенности и, опять же, как бы незамеченным главный социальный результат «перестройки» – частное присвоение доходов и прибыли от государственных предприятий и от всего национального достояния основными субъектами выведенной ими на свет «теневой» экономики. А таковыми субъектами стали не только директора предприятий с их администрацией и с руководителями дочерних производств. Не только руководители всех министерств и ведомств со всей их номенклатурой. Субъектом выводимой на свет без правового обеспечения всей «теневой» экономики становился весь властвующий в российском социуме класс – советская бюрократия.

На вопрос, почему системные либералы неспособны увидеть 1991 год как углубление крушения Русской Системы, ответ, на мой взгляд, только один: это рукотворное углубление, а творцами его были и остаются они же сами.

Апология прогрессирующего воровства

Теперь им ничего не остается, кроме как с маниакальным неистовством возносить Ельцина и Гайдара, а вместе с ними – куда уж тут денешься? – выступать апологетами и Путина тоже. Ведь он и есть не только их продолжение, но и вполне естественное их углубление. Он продолжил и углубил их так называемый «либерал-демократизм». Можно даже сказать, что он довел их начинание до логического завершения – «до кондиции», до точки, то есть.

Проще говоря, это означает, что Ельцин с Гайдаром делали вид, а где-то и взаправду пытались нахлобучить западные либеральные ценности на русскую архаику локальных миров и на догосударственный еще (но ставший уже за советские годы потребительски грабительским) утилитаризм. На практике их попытки вылились в высвобождение ставших к тому времени уже криминальными архаичных отношений и в закрепление посредством внеправовой приватизации таких криминальных общественных отношений в качестве господствующих в российской действительности. Поскольку брать природную ренту с промышленных предприятий, большая часть которых работала на войну, было невозможно, «реформаторы» просто-напросто отмахнулись от всей подобной промышленности вместе с занятыми в ней людьми и оседлали те позиции, где ренту можно взять. Так вся российская экономика вполне естественно стала сырьевым придатком настоящего капитализма. А все флагманы этого придатка вместе со всей российской элитой столь же естественно стали российской паразитической компрадорской составляющей мировой экономики.

Как ни парадоксально звучит, но именно так называемые «либерал–демократы» внедрили коррупцию в качестве основного, даже единственного – как наиболее эффективного – способа устанавливать и регулировать отношения между людьми, между бизнесом и властью и даже в какой-то мере между народами. Из-за этого не только у российской интеллигенции, но и во всем социуме в целом наблюдается утрата целей, нравственных принципов и ценностей. Между этикой и социальной практикой образовалась необозримая пропасть.

Путин ничего принципиально нового не привнес ни в расклад рассматриваемых отношений, ни в технологию властвования. Он лишь несколько расширил за счет «своих людей» круг крупных власте-собственников, включил их в эту технологию властвования и сделал все возможное и даже невозможное для того, чтобы это властвование было «вечным».

В чужом пиру похмелье

Главной особенностью прошедшего двадцатилетия стало то, что выход из смутного времени шел в традиционном для русской архаики направлении – к усилению авторитарного начала, его враждебности в отношении любых инициатив и творческих проявлений со стороны населения, вплоть до полного их подавления к концу двадцатилетия.

Что касается многосоттысячных митингов и манифестаций в Москве и в других городах тогда еще Советского Союза в конце 1980-х – начале 1990-х – они были столь же по-русски почвенными, как и многое другое в нашей жизни. Не зря же проницательный русский писатель и непоколебимый до самой своей смерти государственник Александр Солженицын с неприязнью и даже с презрением заметил в наших манифестациях «карнавальные одежды Февраля». Элементы карнавальности в феврале 1917-го действительно были. Они были и в красных бантах на лацканах у членов царской фамилии, и в их лозунгах про свободу и братство. Но в том же феврале была и выраженная в карнавальных одеждах русская почвенность – в виде массовости, спонтанности и антиавторитарной устремленности. (Кстати говоря, своим «государственничеством» лагерник Солженицын сильно отличался от такого же лагерника Шаламова. Солженицын мыслил категориями неприязни к советскому режиму и писал о его ГУЛАГе. А Шаламов думал и писал о неприятии Русской Системы и о подавленном ею человеке.)

В том порыве конца 80-х – начала 90-х на улицах и площадях проявилась подсознательная массовая стихия и линия поведения из еще более отдаленной нашей древности, чем Февраль и Октябрь 1917 г. В стремлении быть вместе, выкрикивать одни для всех лозунги, просто быть на глазах у всех выплеснулась вдруг свойственная вообще массовому сознанию и, кроме того, идущая из самых глубин вечевая, соборная, противоположная авторитарной основа русской нравственности.

Мне довелось быть не просто участником этих массовых спонтанных порывов, но и одним из организаторов обеспечения их безопасности и проведения. Я знаю, в них было много искренности, благородства, много протеста против всего дурного в том, надоевшем всем порядке. И была надежда на перемены к лучшему. Но я не могу не отметить ту же русскую архаичность в тогдашних событиях. На улицы выплеснулись, главным образом, эмоции, массовая психологическая несовместимость с гнетущим бытием. А глубоко осознанного, рационально сформулированного в тех порывах, в том движении было не очень много. Может быть, именно социальной аморфностью, то есть неструктурированностью на социальных основаниях, политической незавершенностью нашего движения объясняется и то, что оно «схлопнулось» так же быстро, как начались. Увы, это было не пробуждение масс – это было их возбуждение.

Две противоположные формы русской нравственности – авторитарная и соборная – проявились в ходе и сразу после развала Советского Союза не как рядоположенные, а как логически и даже, можно сказать, генетически связанные. Собственно, речь даже не о двух разных, а об одной и той же традиционной русской нравственности с двумя противоположными ее обличиями. А их конкретное проявление выразилось, с одной стороны, в постоянном нарастании властного начала и его враждебности к населению, а с другой – в стремительном увядании активности самого населения, в нарастании его подавленности и безразличия. В таких тенденциях и есть их глубокая почвенная укорененность в современном русском сознании.

Но, самое главное, оба эти движения, или тенденции, вписываются в один общий для них поток обрушения Русской Системы, который нарастает с 80-х годов прошлого века. Поток обрушения, вобравший в себя, охвативший собой полностью и целиком всю Россию, и представляет собой ее сегодняшнюю сущность, ее истину.

Здесь мы вплотную подошли к ответу на вопрос «как это опять могло случиться…»

Как и большевики в 1917 г., люди, пришедшие к власти с Ельциным и объявившие себя либеральными демократами в 1991-м, смотрели на Россию и на ее будущее исходя не из русского опыта, а руководствуясь внеположенными этому опыту теориями, ценностями и понятиями. Большевики опирались на марксистский истмат, соратники Ельцина – на западноевропейский либерализм. Ну, а конкретная из внеположенных схем русской истории и действительности – марксистская или либеральная – естественно, становились обоснованием господства в России и над Россией конкретной силы – марксистов или либералов.

В этом и заключена социальная обусловленность системных либералов.

Первая часть
Окончание